У Евгения Носова нет рассказов о сражениях на поле боя, его писательский взгляд сосредоточен на быте военных будней и тыла.

Среди ранних произведений прозаика встречается рассказ о немце, прошагавшем тысячу вёрст в глубь России и умершем от бессилия русской зимой в какой-то деревенской глубинке чужой страны.

В начале рассказа символично сравнение подбитого танка с чёрно-белым крестом и комбайна с развороченным боком. Эти ма­шины, предназначенные для разных целей, «стояли одна против другой в смертельной не­примиримости, как два быка из разных гуртов».

Фронт прошёл через хутор, разрушив всё то шаткое обустройство, которое помогало выживать мирным жителям: хаты лишились стёкол от близких взрывов, колосья поспевшей пшеницы на неубранном поле тан­ки втоптали в грязь, у школы сохранились только оборванные качели, похожие на виселицу. Да и сами жители отвыкли от обычной жизни: погреб служит убежищем, печка не топится, нет спичек и керосина, вместо дров ребятишки используют хворост из плетня, а сами не стрижены, даже без обуви.

Война, как подмечает писатель, прокатилась ночью, и уже утром нельзя было узнать прежнего мирного хутора, ставшего безлюдным и пустым. Никто сюда не забредал, кроме нищих, искавших мало-мальское пропитание вдали от больших дорог.

Страшен неведомый враг! Ребятишкам в остывшей избе приходится ждать мать, которая ещё день назад отправилась менять на еду последнее, что с трудом сберегалось в их маленькой семье: отцовские сапоги и скатерть.

Как воспринимают войну дети? Чем их восприятие отличается от восприятия взрослых? Им неоткуда получить ответы на мучительные вопросы: отчего бывает война, какой бывает немец?

Детям не с чем сравнить свой новый опыт. И объяснения их наивны: война бывает от пороха, немец страшный, весь железный, такого и пуля не берёт...

Кульминацией в рассказе служит появление живого, настоящего немца. Ребята так ждут мать, что забывают об осторожности и открывают дверной крючок без опаски встретить чужака.

В нетопленую избу входит обмороженный немец, и по всему его внешнему виду понятно, что это обычный человек, но чужой и незнакомый. Теперь Федька может ответить младшему брату на вопрос, что такое война. Это беда, которая «ночью налетела на их землю, спалила хутор, вытоптала хлеба, обожгла сады, убила, искалечила людей, а уцелевших обрекла на голод». Обратим внимание, что писатель использует слово «немец» трижды: впервые, когда до сознания Федьки доходит, что перед ним враг. Во второй раз, когда мальчуган разглядывает его и недоумевает, откуда он взялся. И наконец тогда, когда немец предлагает детям патрон для игры и, получив отказ, бросает его на стол.

Писатель называет чужака не немцем, а человеком, солдатом, подчёркивая тем самым внутреннюю сущность и внешнее, наносное: его звание, определив нижний воинский чин служащего вражеской армии. Этот завоеватель поначалу выглядит страшно. Гремят его бурые сапоги, хрустят его пальцы на ногах, в оскале видны жёлтые зубы, горящая пачка сигарет не обжигает ладони, браво сияет бронзой начищенный патрон. Однако по деталям ясно, что показная несокрушимость подточена (он идёт на вихляющихся ногах, вынимает все патроны из магазина винтовки, вымученно улыбается, и из треснувшей губы течёт струйка крови).

Что станет делать этот солдат в доме с беззащитными мальцами? Постепенно приходит понимание, что для этого прошедшего маршем всю Европу солдата наступил конец, не надеть ему снова кованые, «обглоданные метелью са­поги», где застрял из­мочаленный пшеничный колос, не пройти ему тысячу вёрст по дорогам России в обратную сторону...

В финале рассказа солдат с винтовкой и одним патроном уходит в горницу, мальчики слышат треск выстрела и через распахнутую дверь видят лежащего на полу застрелившегося чужака. Тысяча пройденных вёрст для осознания конца пути и невозможности вернуться...

Страх остаться один на один с мёртвым толкает разутых детей бежать прочь из родного дома. Вероятнее всего, они найдут приют в одном из сохранившихся домов на краю хутора и дождутся возвращения матери.

Состояние потрясения эти детишки, наверное, запомнят навсегда, как и читатель, познакомившийся с этим десятистраничным рассказом курского писателя.

 

Е.И. Носов

Тысяча вёрст

Федька и его младший брат Стёпка, натянув на кос­матые, давно не стриженные головы пальтишки и зяб­ко подобрав под себя босые посиневшие ноги, сидели на столе перед окном.

В маленьком кухонном оконце после боя уцелели только верхние стёкла, а вместо нижних были заткну­ты переломленные пополам пуки соломы.

Ночью на подоконник намело горку снега. Стёкла обросли толстой изморозью, солома заиндевела и смёрзлась. В её жёстких стеблях мышью царапался и попискивал ветер.

Федька дыханием протаял в окне круглый волчок и глядел на дорогу: не покажется ли мать? Вчера утром она вынула из сундука отцовские сапоги, скатерть и ещё что-то и пошла по соседним селам поспрашивать хлеба.

Прямо перед окном, за дорогой, начиналось поле. Убрать его так и не успели. Дожди перепутали и пова­лили хлеба, ветры выбили, выхолостили колосья, тан­ки втоптали в грязь, понаделали проходов, а потом повалил снег, перемешался с соломой, лёг вздыблен­ными сугробами, поле смёрзлось да так и осталось стоять, взъерошенное, бездомное. Посередине поля маячили подбитый танк с чёрно-белым крестом и ры­жий остов комбайна с развороченным боком. Две ма­шины стояли одна против другой в смертельной не­примиримости, как два быка из разных гуртов.

Федька припал щекой к заиндевелому окну и, кося глаз, старался как можно дальше оглядеть дорогу. Но просёлок был пуст. Лишь возле свёртка виднелась куча кирпичей, притрушенная снегом,— остатки хуторской школы. Из всего сохранились только школьные каче­ли. Ветер болтал обрывки веревок под перекладиной, и теперь, среди развалин, они больше походили на виселицу.

Война накатилась на хутор ночью, Мать растолкала Федьку, подхватила на руки сонного братишку, и они забились в подпол. Всю ночь ахала и стонала земля, сползая в погреб целыми глыбами. А утром вылезли и не узнали места. От хутора осталась одна Федькина хата да ещё несколько аж на другом конце. А между даль­ними дворами и Федькиным жильем чадно дымилась земля, по серым ворохам пепла пробегали огненные судороги. Война пришла и ушла ночью, она покати­лась дальше и застряла где-то за лесом. Оттуда доноси­лись тяжкие вздохи разрывов, от которых дребезжали стёкла и рябило воду в ведёрке. С тех пор больше ни­кто не появлялся в сожжённом, отбившемся от боль­ших дорог хуторе, разве что случаем забредёт какой-нибудь нищий старик, и оттого был особенно страшен неведомый враг.

Федька, морозя щеку, долго глядел на школьные качели, и у него защипало в носу от подступившей глухой тоски.

— Федь, чего видишь? — нетерпеливо спросил Стёпка.

— Ничего... Снегири вон...

— Ну-ка?

На куст бузины под окном присела стая снегирей. Каждую зиму появлялись они на хуторе. И вот приле­тели опять... Чистые, розовогрудые, тепло одетые пти­цы покачивались на заиндевелых ветках.

— Хорошо быть снегирём,— сказал Стёпка.

— Тебе зачем?

— Куда хочешь, туда и лети.

— А куда б ты? Война кругом...

— К папке.— И Стёпка робко растянул блёклые губы в улыбку. — Мигом бы...

Снегири перепархивали по бузине, вытягивали шеи, озирались, будто не узнавали места: «Тот ли хутор? Или обознались?» Но за лесом бабахнуло, птицы вздрогну­ли сложенными крыльями и вдруг все разом сорва­лись с куста, подняв дымок морозного снега.

— Улетели! — вздохнул Стёпка.

Стая, тревожно пересвистываясь, нервным, волнис­тым скольжением перемахнула через дорогу, полетела было над засугробленными хлебами, но, чего-то испу­гавшись, круто развернулась влево и упала в школьном саду. Он стоял чёрным частоколом позади пожарища. Снегири осыпали крайнюю молодую яблоньку. Побеги и тонкие ветки на ней сгорели, и она тянула к серому, равнодушному небу обугленные сучья. Красногрудые птицы повисли на них странными весёлыми плодами.

— Ба-бах!..— опять громыхнуло за лесом, и яблоня ра­зом осыпалась и почернела.

Дети ещё долго сидели перед окошком, дули поси­невшими ртами в ледяной волчок, скребли его ногтя­ми, но мать всё не шла. Со стола слезать не хотелось. Сквозь толстый слой изморози в хату проникал туск­лый, серый свет, он даже среди дня не выгонял из углов таившиеся там сумерки. В горнице в тёмном про­мёрзшем углу перед деревянной иконой светилась лампадка. Она горела и днём и ночью, потому что не было спичек. А ещё не было керосина, чтобы, как раньше, до войны, зажигать большую лампу. Над лампадкой, наводя скуку, тускло-жёлтым остриём торчал огонёк с чёрной ниткой копоти. От фитиля, потрескивая, ска­кали искры, после которых оставались дымные, воню­чие хвосты. Бог, худой, бородатый старец, похожий на тех нищих, что иногда забредали на хутор, стуча в окошко суковатой палкой, просили корочку, зябко грелся возле лампадки с тракторным маслом, подста­вив к огоньку свои сухие, сложенные вместе ладони.

Стёпка виновато прошептал:

— Есть охота...

— Чего ты? — не разобрал Федька.

— Есть хочу! — дрожа голосом и сердясь, повторил Стёпка, и глаза его налились слезами.

— Чего я тебе дам?

— Хлеба-а-а-а! — вдруг, широко разинув рот, вызы­вающе, на всю хату, заревел Стёпка, заревел больше оттого, что просил у Федьки невозможного, вкладывая сюда всё: и то, что не ехала мать, и то, что было холод­но, неприютно в хате.

Федька сдвинул безбровый лоб:

— Где я тебе возьму?

— Хлеба-а-а дай! — тянул Стёпка, испуганно и зло глядя округлившимися глазами в лицо брата.

— Цыц!

— Да-а-ай!

— Цыц, Стёпка! — Федька схватил за полы пальто и затряс так, что Стёпкина голова заболталась, выкрики­вая только: «А-а-а!» — Замолчи! Налуплю!

Стёпка не слушал и нудно скулил.

— У, гад! Думаешь, мне не хочется?

Он соскочил со стола, злым рывком сбросил с себя пальто и, открыв подпол, спустился вниз. Из чёрной дыры погреба в кухню полетела картошка. Они ели её каждый день, без соли, без хлеба, и от этого щемило где-то за ушами.

— Чего ревёшь? — крикнул Федька, высовывая го­лову. — Собирай в чугун.

Пока Стёпка ползал по кухне, подбирая раскатив­шуюся картошку, Федька, сбегав во двор, надёргал из плетня хворосту. Он выложил на загнетке колодец из дров и поставил в середину чугунок. Потом взял длин­ную хворостину и пошёл в горницу. Прежде чем до­стать огня, он малость постоял перед иконой. Седовла­сый старец неотрывно глядел на фитиль, и Федьке ка­залось, что он вот-вот скажет: «Ну и люто ноне в углу! Беда! Протопить бы». Федька однажды слышал, как мать, стоя перед иконой, тихо плакала и говорила по­лушёпотом: «И как он там теперь родненький? Ни обог­реться, ни поспать в тепле. Помоги ты ему, Господи, побереги от напасти...»

«Разве он что может?» — раздумывал Федька.

Он протянул к лампадке хворостину, кончик её дро­жал, не попадая на огонёк. Потревоженная копоть ле­нивой змеёй зашевелилась под потолком. Наконец хво­ростина ткнулась в жёлтый косячок пламени, тот за­мигал и вдруг исчез.

Федька растерянно глядел на белый едкий дымок, тянувшийся от фитиля, всё ещё на что-то надеясь, но, постояв немного, опустил хворостину.

— Стёп!

— Чего?

— Огонь потух.

— А как же картошка?

— Ничего, Стёп. Скоро мамка придёт.

Федька стал перед раскрытой топкой печи. Из нее давно выдуло хлебный дух, ютившийся там когда-то. Теперь ветер, посвистывая в трубе, тянул из чёрного пустого нутра только запах стылых кирпичей.

Привалившись к загнетке, дети уставились в тём­ную печную пустоту и, присмиревшие, молчали, каж­дый думая о своём.

— Федь?

— Ну?

— А война — она отчего?

— Как отчего?

— Мы вот жили, жили — и война...

Ветер бездомным щенком скулил в трубе. Федька прислушивался и думал: отчего бывает война? Но, ни­чего не надумав, сказал:

— Война — она от пороха.

— А-а! — протянул Стёпка, будто и на самом деле все понял. — Федь, а немец какой бывает?

— Как какой?

— Ну вот у папки голова, руки-ноги... А немец ка­кой?

— Не видел я.

— А я видел.

— Чего зря брешешь?

— Правда видел. Снился. Мне всё время снится не­мец,— сказал Стёпка. — Я от него, а он за мной. Страшный такой! Весь железный. И голова и пузо — нее железное. Я в него стреляю, а пуля не берёт. Вда­рит — в лепёшку. А тебе снился?

— Снился...

— И мамка говорила — ей тоже.

— Всем снится.

Стёпка почертил палочкой по кирпичу, припудрен­ному золой.

В трубе, над головами, глухо ухнуло. На загнетку посыпалась сажа.

— Федь, полезем на печку.

— Нетопленая она.

— Ну и что ж? Полезем.

— Ты чего. Боишься?

— Нет... Там лучше. Будем разговаривать.

Федька ещё раз выглянул в окно, но ничего не уви­дел: повалил снег. Его несло косо, над самой землёй. Белые нити зачеркнули поле, дорогу, развалины школы.

Ребята залезли на печь, расстелили старый отцов­ский ватник и, укрывшись пальтишками, прижались друг к другу спинами. Печь за эти дни нахолодала, даже ватник не помогал, и Стёпка по-щенячьи вздра­гивал всем телом.

— Что ж мамки нету? — сказал он, подтягивая ко­ленки к самому подбородку.

Федька не ответил. Он тоже думал про мать. Где-то теперь она? По каким дорогам тащит санки с батькиными сапогами? И кто ей даст за них хлеба? Разве есть ещё где-нибудь люди? Поди, теперь и сёл нигде не ос­талось. Одни трущобы да пустая, голая земля. А теперь вот мести начало. Собьётся мать, замёрзнет. Он пред­ставил, как она, закутав лицо платком, согнувшись, бредёт вьюжным просёлком. Снег летит низко, цепля­ясь за малейшие бугорки на дороге. Сначала за каждым таким бугорком вырастают тёмные лезвия свежей на­мети. Сапог легко сбивает их, снег курится, летит прочь, забегает вперёд и ложится под ноги целой косынкой. И уже не собьёт его никакой сапог, разве только оста­вит отпечаток. А тем временем растут такие косяки по всей дороге и вот уже лежат целыми пластами и сугро­бами. И не заметишь, как и где сведёт этот сугроб в сторону, и пойдёшь валять целиной, забирая за голе­нища. А ей — ни конца ни края, особенно если завече­реет...

В сенях тихо рыкнула дверь. Послышались тяжёлые, скрипучие с мороза шаги.

— Федька, мамка пришла!

Федька ногами отшвырнул пальто, спрыгнул с печ­ки и подбежал к кухонной двери. Следом подкатился Стёпка, нетерпеливо пританцовывал босыми ногами.

Федька, подняв крючок, толкнул дверь.

Пригибаясь, в низкий проем вошёл человек, запо­рошенный снегом. Снег толстой шалью лежал на груди и плечах, облепил верх шапки и целым сугробом лежал на длинном козырьке. Высокий, весь заиндевевший от дыхания воротник скрывал лицо. Были видны только мокрые косматые брови и льдистые, будто вымерзшие, глаза с покрасневшими веками. Федька заметил под локтем заложенной за пазуху руки тускло блеснувший приклад винтовки и попятился.

Человек стоял, не закрывая за собой дверь, и каза­лось, что это от него самого тянуло холодом. Всё на нём было чужое, незнакомое: и шинель, и шапка, и глаза, и то, что было за его глазами. И Федька почуял, что к ним пришла беда. Та самая, что ночью налетела на их землю, спалила хутор, вытоптала хлеба, обожгла сады, убила, искалечила людей, а уцелевших обрекла на голод. Немец!

Солдат прикрыл дверь.

Медленно поднял руку и полусогнутыми пальцами несколько раз поскрёб заснеженную грудь. Но снег не осыпался, на шинели остались только глубокие рытви­ны от ногтей.

— Кейне Ангст¹,— пробормотал он хрипло. — Кейне Ангст...

Непослушными руками и подбородком он кое-как отвернул воротник. Потом, поддев под козырёк тыль­ной стороной ладони, свалил шапку. Она упала у него за спиной и откатилась к печке. Рыжие свалявшиеся полосы колко топорщились на голове.

Он обвёл глазами ребятишек, кухню, покосился на раскрытую топку печки. Заметил дверь, настороженно посмотрел в горницу.

— Кейне Ангст,— бормотал он, облизывая сухие, порванные морозом губы.

Наконец, неуклюже переставляя ноги, солдат про­шёл к лавке у стола. Бурые, обглоданные метелью са­поги громыхали, как чурки. На каблуках круглыми шишками налип снег, и ноги солдата вихлялись.

Опершись рукой о стол, он опустился на лавку. При­кладом винтовки сколол налипшие между подковами лепёшки и вытянул ноги. Было видно, как дрожали носки его сапог. Он сидел молча, опустив голову на заснеженную грудь шинели.

Федька глядел на немца, полный тревоги и ожида­ния чего-то страшного. Откуда он взялся?

Солдат нагнулся и, морщась, долго стаскивал оде­ревеневшие сапоги. Из голенищ посыпался сухой, как пыль, снег. Солдат отшвырнул сапог и уставился на ногу. Шерстяной носок серебрился изморозью.

Он нагнулся, обхватил обеими руками ступню и, оскалив большие жёлтые зубы, покачал её взад-вперёд. Послышался хруст. Так трещит мёрзлое бельё на ве­рёвке. Он дотянулся до ведра с водой, стоявшего у сте­ны, и опустил в него обе ноги. Вода перелилась через край и растекалась по полу.

— Кейне Ангст,— бормотал он, кривясь и всасывая меж оскаленных зубов воздух.

Держа ноги в ведре, он вытряхнул из широкой ру­кавицы, болтавшейся на лямке, пачку сигарет и зажи­галку. Долго мял негнущимися пальцами пачку, пока под фольгой не нащупал тоненькое тельце сигареты. Солдат губами вынул сигарету, надавил зажигалку, при­курил и поджёг пачку. Она горела на его ладонях, и он, перекладывая её с руки на руку, задумавшись, глядел, как корчилась в огне, переливаясь радугой, серебря­ная фольга.

Синий дымок нескончаемой паутинкой тянулся квер­ху с кончика сигареты и петлями кружил над взъеро­шенной головой солдата.

Пачка догорела и потухла, а он держал перед собой ладонь, и было слышно, как остывая, тихо позванива­ла фольга...

Всё это было непонятно, а потому страшно, и Стёп­ка, почувствовав тревогу брата, тихонечко захныкал, переступая ногами.

Солдат очнулся, взглянул на Стёпку, поморщился.

— Нихт вейнен²,— сказал он и стал суетливо ша­рить по карманам. Но ничего не нашёл и вымученно улыбнулся. Из треснувшей губы в небритую бороду скользнула струйка крови. — Нихт вейнен...

Стёпка, повиснув на Федькиной руке, заревел ещё пуще.

Лицо солдата исказилось.

— Нихт вейнен! — крикнул он с досадой.

Он потянулся к винтовке.

Дети попятились к печке.

— Нихт³ — бум-бум! — выкрикнул солдат, глядя на плачущего Стёпку с болезненной гримасой.

Рывками он открывал и закрывал затвор, и патроны один за другим выскакивали из магазина винтовки и, портясь в воздухе, падали на колени, в ведро, на пол.

— Нихт — бум-бум! — сказал он и прислонил вин­тику к столу. — Нихт вейнен!

Он подобрал с колен патрон, взял его двумя коря­выми пальцами за донышко и, поворачивая из сторо­ны в сторону, как конфету, протянул ребятишкам.

Патрон был новенький, золотистый.

Конец пули выкрашен в чёрное, с красным обод­ком.

— О! Гут⁴! — хрипло проговорил он. — Ним. Шпиль⁵!

Федька, нагнув голову, исподлобья косился на сол­дата, протягивавшего им патрон.

Стёпка всхлипывал и прятал руки за спину.

Немец устало посмотрел на ребятишек и бросил пат­рон на стол.

Он вынул из ведра ноги. Ступни заметно распухли. Он разорвал носки и поставил ноги на пол. Он поста­вил их рядом — пятка к пятке, как ставят перед сном снятые ботинки. Откинув полы шинели, солдат долго разглядывал вздувшиеся ступни. Он глядел на них, как на чужие, тупо и равнодушно.

Рядом, в луже, валялись кованые сапоги. Даже сня­тые, они не потеряли своей бронированной формы. В правом сапоге между каблуком и подковой застрял из­мочаленный пшеничный колос. Это были одни из тех немецких сапог, что прошли тысячу верст по дорогам России.

«Теперь не наденет»,— подумал Федька.

Солдат выпрямился и обвёл мутным взглядом кухню. Увидев на столе патрон, он поставил его торчком.

Запустив руки в спутанные волосы и тяжело мигая красными, воспалёнными веками, солдат глядел на пат­рон. Патрон стоял перед ним браво, навытяжку, сияя начищенной бронзой, как некогда стоял он сам перед маршем на Россию.

— Энде⁶... — проговорил солдат и щелчком сшиб его со стола.

Солдат встал, отшвырнул винтовкой сапоги и, по­шатываясь, взъерошенный, в длинной, широкой ши­нели, из-под которой торчали уродливые кочерыжки ног, пошёл через кухню.

— Кейне Ангст,— повторял, не глядя на ребят. — Кейне Ангст.

Он вошёл в горницу. Там было сумрачно. Свет с ули­цы не проникал сквозь закрытые ставни, и только че­рез дверь в комнату протянулась жидкая полоса света.

Солдат щёлкнул зажигалкой, посветил, оглядывая комнату, и закрыл за собой дверь.

«Останется ночевать»,— мелькнуло у Федьки.

Сотрясая воздух, грохнул выстрел.

Что-то звякнуло об пол. Загромыхал упавший стул.

Федька и Стёпка забились в угол, где стояли ухваты, и, онемев, сверлили глазами дверь в горницу. Она мед­ленно открывалась.

В тусклом квадрате света, упавшем в комнату, Федька увидел ноги. Они были широко раскинуты. Распухшие ступни, задранные кверху, судорожно вздрагивали. Федька и Стёпка одним прыжком выскочили из хаты. Разбивая голыми коленками сугробы, глотая ветер и снег, они бежали, падали, барахтались и снова вскаки­вали.

Они бежали на другой конец хутора, где ещё оста­лись живые люди.

Примечания

1 - Не бойтесь (нем.).

2 - Не плачьте (нем.).

3 - Нет (нем.).

4 - Хороший! (нем.).

5 - Бери (нем.).

6 - Играй! (нем.).

7 - Конец (нем.).