Конка разве не повозка? А что же тогда? А где она может ездить? То, что в конке есть конная тяга, понятно.
Корень слова ведь легко найти. Но представить, что это, современный школьник не может, если не увидит хотя бы фотографию конки.
А ведь во второй половине XIX века конка было новым словом и активно входило в литературные произведения русских классиков от Гиляровского и Л.Н. Толстого до А. Куприна и Тэффи.
Впервые конка появилась на улицах Санкт-Петербурга в 1863 году, а в Москве через 9 лет. До конки жители могли передвигаться на омнибусах, которые представляли собой большие кареты коваными железными колёсами. Они подпрыгивали по мостовым, и пассажиры скоро переименовали омнибусы в «обнимусы», так как от тряски им приходилось обниматься друг с другом. А кареты, состоящие из 40 мест, остроумно прозвали «сорок мучеников». Конка отличалась от омнибусов тем, что двигалась по рельсам и была комфортнее.
Обратимся к толковому словарю, что выяснить значение слова «конка». Так раньше называли городскую железную дорогу с конной тягой, которая существовала до появления трамвая.
По плохо вымощенным дорогам конки двигались с грохотом и звоном и уже своим появлением свидетельствовали о том, что это городские улицы, где есть цивилизация. «Злополучную» конку можно было легко обогнать пешком, догнать и вскочить на подножку, она ползла, а не ехала.
Но радость горожан, когда появилась конка, была объяснима: извозчики («ваньки» — как их тогда называли) ездили ещё медленнее на своих дохлых клячах, а лихачи были не по карману обычному люду и считались роскошью.
Были конки одно- и двухэтажные, зимние (крытые) и даже летние (без крыши) с легкомысленными «дачными» занавесочками. На втором этаже была двойная скамья, где пассажиры размещались спиной друг к другу. Эти места назывались «империал». Сначала подъём на второй этаж был неудобен: приходилось в буквальном смысле вставать на голову сидящего пассажира, чтобы залезть наверх. Женщинам с их пышными юбками это сделать было неловко, поэтому они предпочитали первый этаж конки. Но вот когда придумали винтовые лестницы, эта несправедливость исчезла. Детишки предпочитали второй этаж: сидеть было хорошо, сверху ведь всё видно.
Чтобы конка ездила, нужно было сначала проложить рельсы, приобрести вагоны, тягловых коней, кучеров-водителей и кондукторов для оплаты проезда.
Конка — это не просто городской транспорт, это транспорт общественный, вот почему кучеров сменили вагоновожатые, но кондукторы остались те же. Как и прежде на конке, кричали они теперь из вагонов трамвая: «Местов нет!»
Если улица шла в гору, то приходилось покидать конку, позже стали впрягать к паре лошадей ещё двух коней впереди их с мальчуганами-форейторами. А рядом обычно ехали извозчики и, подкатывая к конке, что тащилась в гору, кричали: «Кому недосуг — выходьте-с, прокачу с ветерком!»
Средняя скорость конки составляла примерно 8 км/ч, удобств никаких, но количество пассажиров всё равно увеличивалось. Построили депо для конок, конюшни для коней, кузницы, где делали ремонт вагонов. Вскоре маршрутная сеть расширилась, стали происходить разные происшествия, связанные с безопасностью проезда на конке. Пришлось ввести некоторые правила: запрещалось провозить животных и ездить в грязной одежде, курить разрешалось только на открытых площадках, покидать конку можно было на остановках и там, где висел знак «тихий ход», причем соскакивать нужно обязательно по направлению движения вагонов, мужчина, вошедший в вагон, должен был поклониться дамам.
Поездка в империале была менее комфортной, поэтому проезд стоил три копейки, а в вагоне - пять копеек. В вагоне могли ехать 22 человека, в империале — 24, то есть всего 46 человек.
Что же оставили после себя конки прежде чем исчезнуть? Конечно, воспоминания. Воспоминания о том времени, когда можно было чувствовать себя счастливыми, как в рассказе Тэффи «Счастливая»:
«— Лена! — говорю я громко и весело. — Лена! Я сегодня видела конку!
Я не могу рассказать ей все о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.
Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нем сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, — а может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, — и трубил в золотую трубу:
— Ррам-рра-ра!»
Чтобы содержать в порядке дорогу с рельсами и кормить лошадей, требовались немалые деньги. Да и навоза на улицах прибавлялось! Такой общественный транспорт обслуживать дорого. Состоятельные горожане стали пользоваться персональными каретами с личными извозчиками. Но население росло, строились железные дороги, нужно было решать, как передвигаться людям. Конка не только опутала маршрутами весь город, но и вышла за его пределы. Вместо лошадей стали использовать электричество. В Петербурге, чтобы не ущемлять права тех, кто управлял конками, первый трамвай был пущен по льду через Неву.
Для расширения сети конки требовалось лишь проложить рельсы, а для трамвая нужно протянуть провода, построить электростанции. Когда-то омнибусы мешали появлению конки, теперь конка чинила препятствия для трамвая.
В сентябре 1907 года по улицам Петер пошли трамваи. Но лошади пока никуда не делись, так и существовали вместе и соперничали. Окончательно конка исчезла лишь в 1917 году из-за трудностей получения фуража для лошадей (напомним: шла война, потом революция). Так, в длительной борьбе электрический трамвай одержал полную победу над конкой.
В Петербурге сейчас есть памятник «конке» с моделью вагона образца 1872-1878 годов. Все ее детали были восстановлены по чертежам Путиловского завода, найденным в Центральном историческом архиве. Он стоит в самом центре Васильевского острова, около станции метро «Василеостровская». В 2005 году к вагону добавили двух лошадей, в 2009 к лошадям присоединили кучера. Не хватает для соблюдения исторической правды только фигур кондуктора и пассажиров.
Писатели оставили воспоминания о том времени, когда существовала конка. Предлагаем познакомиться с их рассказами.
Г.И. Успенский
С конки на конку
(фрагмент)
Неумолкаемый звонок кондуктора едва был слышен в море всевозможных звуков, криков, песен, брани... Брань в особенности энергическая, а главное, почти беспрерывная шла между кондукторами вагонов и публикой... Спорили и ругались из-за сдачи, из-за мест. Поминутно изо всех сил, до хрипоты, кондуктора вопияли: «Ведь русским языком говорят: нет местов! Куда лезешь, говорят: местов нет! Тебе говорят: не позволяется стоять! Вот позову городового... Что это такое?» и т. д. без конца.
Именно вот в такой-то шумной, тесной, крикливой компании мне пришлось ехать на верхушке конки, подвозившей рабочую публику от Нарвской заставы к Иоанну Предтече, празднику. Ехал я не вследствие какой-либо необходимости, а единственно вследствие желания как-нибудь искусственно утомить себя, измаять...
В одну из подобных минут я сел на верхушку конки, хорошо не помню где, и доехал по линии до конца, а там пересел на новую и поехал дальше... Толпа, чужие люди, чужие речи, толкотня, физическая усталость — всё это было хорошо, как искусственное размыкивание тоски...
Очень, очень долго я не только покорно, а даже совсем нечувствительно относился к толчкам и пинкам, которыми награждали меня соседи по верхушке конки, устремлявшиеся к празднику. Долго я ощущал только одно - что меня качает спереди назад и что я поминутно стукаюсь спиной о спинку сидения. Некоторое время я совершенно спокойно смотрел на полу моего пальто, прожжённую папиросой какого-то соседа, и, как кажется, полагал, что моя обязанность по отношению к прожжённой дыре заключается только в том, чтобы с почтением взирать на неё и всячески не препятствовать её постоянно увеличивавшимся размерам. Некоторая способность думать, чувствовать и слышать стала возвращаться ко мне по мере физического утомления.
Тэффи
Счастливая
Да, один раз я была счастлива.
Я давно определила, что такое счастье, очень давно - в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.
* * *
Я помню: мне шесть лет, моей сестре — четыре.
Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.
Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.
Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.
И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег.
Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет.
Но мы — дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живём. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в тёмной огромной комнате?
Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она смотрит на меня — заплакать ей или нет?
И тут я вспоминаю мое сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое, такое красивое, что забываю сразу и тёмный дом, и тускло-тоскливую улицу.
— Лена! — говорю я громко и весело. — Лена! Я сегодня видела конку!
Я не могу рассказать ей всё о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.
Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нём сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, — а может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, — и трубил в золотую трубу:
— Ррам-рра-ра!
Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из неё златозвонкими брызгами.
Как расскажешь это всё! Можно сказать только:
— Лена! Я видела конку!
Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла всю беспредельную красоту этого видения.
И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под звоны солнечной трубы?
— Ррам-рра-ра!
Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном, пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.
Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!
* * *
Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.
Кругом глухо, ни одного извозчика.
Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щёлкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.
«Измывайтесь, измывайтесь, а вот как сдохну на повороте — всё равно вылезете на улицу».
Безнадежно унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадежно протрубил в медный рожок.
— Ррам-рра-ра!
И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.
Внутри вагона было душно, пахло раскалённым утюгом.
Какая-то тёмная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и сказала, дыша мне в лицо солёным огурцом:
— Разрешите мне вам сопутствовать.
Я встала и вышла на площадку.
Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.
А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми голубыми глазами удивлённо и восторженно.
И вдруг я вспомнила.
«Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!»
Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.
Я счастлива! Я счастлива!
Но где она, та маленькая девочка в большом тёмном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти её и рассказать ей, она бы обрадовалась.
Как страшно, что никогда не найду её, что нет её больше и никогда не будет её, самой мне родной и близкой, — меня самой.
А я живу...
Борис Алмазов
Конка
Это был конец конской диктатуры на транспорте. Уже в полном названии конки звучало новое время: «Конная железная дорога».
Ещё немного — и конку заменит трамвай.
А пока она величественно катит по улицам Петербурга и губернских городов.
Небольшой вагон с империалом, то есть с длинной скамейкой на крыше и перильцами по её краям.
Проезд на империале стоил три копейки, в вагоне — пять.
Рельсы положены одной колеей с разъездами, где пропускались встречные вагоны.
Запряжена была конка парой сильных лошадей. Причём запрягать их к вагону можно было с любого конца. Правил ими кучер, стоявший на площадке. Был он технически оснащён: справа сияло колесо тормоза, слева — медный колокол.
На подъемах к вагону прицепляли дополнительную упряжку.
Скорость конки — 8-10 километров в час.
И тем не менее под конку ухитрялись попадать пешеходы, и проблема безопасности движения стояла не менее остро, чем теперь.
Конка была самым демократичным и самым дешёвым видом транспорта, в ней катил простой люд: студенты, мелкие чиновники, мастеровые, рабочие, модистки...
Г. Окский
Последняя конка
Если бы я сейчас увидел этот вагончик, то, вероятно, громко рассмеялся: так нелепо выглядел он, сколоченный из широких неровных досок, аляповато раскрашенный, на грубо сделанных колёсах, обильно смазанных дёгтем, с зелёной крышей, с жестяным петушком на ней...
А тогда, в детстве моём, этот вагончик конно-железной дороги казался нам, ребятам, чудесным, фантастически прекрасным экипажем. А лошади! Коротконогие, мощные, с косматыми гривами, украшенными бумажными розами! А наш любимей Никодим — хромоногий кучер конки, с золотой серьгой в толстой мочке большого уха. с весёлыми серыми глазами под колючками бровей!
Каждый из нас был твёрдо уверен в романтическом прошлом Никодима — да, он скитался по морям на пиратских шхунах, пил душистый ром, зарывал клады на скалистых островах!
Мы не верили папам и мамам, утверждавшим, что Никодим — обыкновенный казак из обыкновенной станицы, уличённый в конокрадстве и искалеченный в драке. Хромоногий, он не мог заниматься другим трудом и стал кучером конки. Так говорили... Но мы-то знали, зачем взрослые скрывают его настоящую, тайную биографию — чтобы отдалить нас от него и от конки, за которой мы бегали, пытаясь покататься на подножке. А что нам оставалось делать? Других развлечений в городе не было. Карусель и качели в большие ярмарочные дни — вот и всё. Иногда Никодим разрешал одному из нас вскочить на площадку и постоять рядом с ним от Сенной до Базарной площади.
Содержал конку владелец самых интересных предприятий города: лодочной пристани, карусели, тира в общественном саду. Он всецело доверял Никодиму, получая от него раз в месяц заранее известную прибыль.
Пользовались конкой преимущественно люди пожилые, степенные. Молодёжь предпочитала ходить пешком. Если на ровном месте, бодро катясь по рельсам, конка передвигалась быстрее пешехода, то при подъёме на самую малую горку её мог обогнать каждый. И часто какой-нибудь юнец, шагая вровень с конкой, кричал Никодиму:
— А ну-ка, догони, любезный!
Но он молчал, только брови топорщились сильнее. И, взмахивая кнутом, но не опуская его на крупы лошадей, обращался к своим приятельницам – рыжей и пегой кобылам:
— У болтунов одна дорога, а у нас другая. Пусть, сестрицы, бежит, а мы и не спеша людей доставим.
Нам нравилось дотрагиваться исподтишка до засаленного парчового кушака Никодима, до его кнута с костяной ручкой, до круглого кожаного сиденья. Всё это так не походило на привычное, домашнее и было связано с таинственной личностью предводителя пиратов, теперь правившего красивыми, сильными лошадьми. Они тащили целый вагон с двадцатью пассажирами, из которых один пузатый лавочник весил больше двух студентов, вместе взятых.
Весь наш городок уважал кучера конки. Многие рассказывали ему о своих семейных делах, советовались. Молчаливый, но доброжелательный Никодим обладал умением слушать. Сядет, бывало, в конку пожилая женщина, уместится рядом и начнёт долгий рассказ о своём житье-бытье. Никодим слушает внимательно, изредка в знак сочувствия покачивает головой — лишь золотая серьга поблёскивает. Наконец женщина сходит с конки на тихом ходу, а он, слегка сдержав лошадей, бросает вслед:
— Не горюй, Пелагеюшка, всё умнётся-утрясётся. — И щёлкнет кнутом. — А ну, сестрицы, веселее!
«Сестриц» своих он холил, кормил отборным овсом. И нравилось нам помогать Никодиму: ведро с водой поднести, щётку подать...
И так шло из года в год. Но вот приехал и остановился в гостинице господин Мюллер, высокий худощавый немец.
Сквозь стёклышки пенсне холодно поблёскивали голубые глазки. Он часто поглаживал свой острый, хорошо выбритый подбородок. Опираясь на серебряную ручку трости, Мюллер говорил:
— Ваш город имель много житель. Конка есть смешной историй. Ви будет иметь бистрый трамвай!
Не прошло и трёх месяцев, как от Сенной до Базарной площади — по главной городской магистрали — пролегли новенькие рельсы. Но конка продолжала ходить. Рельсы её пришлось перенести почти к самому тротуару.
И вот настал день, когда по однопутной рельсовой дорожке пробежал первый трамвай — красивый просторный вагон, сверкавший свежей золотистой окраской, с настоящими большими окнами, с круглолицым вагоновожатым, тоже немцем — в чёрной фуражке с серебряным кантом.
Мы, ребята, уже забыли о конке, о Никодиме — нас пленил этот великолепный трамвайный вагон, мчавшийся без лошадей по новеньким рельсам. Всё нас интересовало: и высокие трамвайные мачты, и мотор с целым пультом управления, и крепкие металлические колёса. На остановках (это тоже было интересно — появились остановки!) вагоновожатый косился на нас, ребятишек, с открытыми ртами глазевших на трамвай, и шутливо грозил пальцем.
А Никодим? Мы даже не заметили, куда девался он сам, его лошади, вагончик конки...
Через год я встретил его, кучера последней конки. Гостил я у своей тётки, на окраине городка. Вышел как-то погулять и вижу, что к воротам подъезжает телега с бочкой, запряжённая рыжей кобылой. Рядом шагает человек... И в нём я сразу узнал Никодима. Он сильно постарел, но так же торчали теперь уже побелевшие пучки бровей, и поблёскивала всё та же золотая серьга...
Никодим узнал меня. Он улыбнулся и, поправляя дугу, сказал:
— Да, малец, стал я водовозом... Но зато «сестрицу» сохранил. А ту помнишь, пегую? Нет её, под Новый год пала.
И, помолчав минутку, привлёк меня к себе.
— А хочешь, я тебя покатаю? Солью воду и с пустой бочкой по улице как пуля!
Через несколько минут мы действительно мчались. Немилосердно грохотала по булыжной мостовой телега, подпрыгивала бочка, но я, сидевший на ней верхом, крепко держался за обручи.
Никодим, погонявший рыжую «сестрицу», обернулся ко мне и громко крикнул:
— Обгоним трамвай? А?
Яков Тайц
Конка
Конка — любимый экипаж моего детства. Другие ребята мечтали кто о паровозе, кто о чём, а я мечтал только о конке. Я застал её в Харькове, году в шестнадцатом. Её полное название было: «Городская конная железная дорога».
Но никто её, конечно, так не называл, а все называли запросто: конка.
Это был маленький вагончик, вроде трамвайного, только гораздо меньше. Он катился по рельсам. Его везла пара тощих лошадей. У него были две площадки. На передней возвышался кучер — в брезентовом балахоне с капюшоном, усатый, с багровым, обветренным лицом. В руках у него были незамысловатые приборы для вождения конки: кнут, вожжи и рукоятка тормоза. Тормоз нужен был для остановок и для спусков. Если на крутом спуске не притормаживать, наедешь на своих же лошадей.
На задней площадке (а иногда и внутри вагончика) стоял кондуктор с сумкой через плечо и со свистком во рту. Как только он свистнет, кучер взмахнёт кнутом, крикнет:
— Н-но, дочки-сыночки! — И конка покатится по рельсам до следующей остановки. А там снова «тпррру», снова свисток и снова:
— Н-но, дочки-сыночки!..
Чем же конка была хороша? А вот чем. Так как её везли лошади, да ещё худые, заморённые, скорость её была невелика. В любую минуту можно было на ходу вскочить и выскочить. В этом-то и была главная прелесть катания на конке.
Конка была двух видов: зимняя и летняя. Зимняя — это закрытый вагончик, о котором я вам только что рассказывал. А летняя… Летняя конка — это замечательная вещь! И обожали мы, мальчишки, именно конку летнюю.
Это открытая платформа с навесом на тонких столбиках. По обеим её сторонам тянутся длинные, во всю длину конки, подножки. Дверей нет, так как нет и стен. Прыгаешь на подножку и входишь в любой промежуток между скамейками.
К столбикам приделаны ручки. Это очень удобно. Ухватился за ручку и — скок на подножку. Весь шик именно был в том, чтобы не бегать за конкой, а сразу, как взялся за ручку, так и вскочил в одно движение, или, как сказали бы сейчас футболисты, в одно касание…
Моей затаённой мечтой было стать коночным кучером. Но я даже и думать об этом боялся. Мне не верилось, что я когда-нибудь смогу стоять с кнутом и вожжами в руках, покрикивать на лошадей и, главное, ударять ногой по звонку.
Я забыл вам сказать, что на площадках в пол была вделана замечательная вещь — кнопка от звонка. Ударишь носком по кнопке — и сразу услышишь громкое «динь»! Снова ударил, и снова — динь! Динь-динь — берегись, конка идёт! Господи, из-за этого одного стоило стать кучером!
Дома я без конца играл в конку. Я сдвигал в один ряд стулья и табуретки, усаживал на них папу, маму, братишку, кошку и покрикивал:
— Ваш билет! Папа, возьми билет! Мама, почему сошла на ходу?… Динь-динь! Берегись! Динь-динь!
В глубине души я понимал, что ни кучером, ни даже кондуктором мне стать невозможно. Они большие, а я ещё маленький. Но вот, например, «пристяжным хлопцем» я вполне мог бы стать. Ведь он немногим старше меня.
«Пристяжной хлопец» — это вот что.
Пока конка идёт по ровному — всё хорошо. Но вот начинается подъём — скажем, с Московской на Николаевскую. Подъём крутой — двум лошадям не вытянуть. И люди нашли выход: внизу перед подъёмом ждёт парень с третьей лошадью. Как только конка подходит к подъёму, он на ходу накидывает кольцо перекладины постромок на специальный крюк, а сам вскакивает на подножку, на передний её кончик. Кучер кнутом подбадривает пристяжную, и она сразу — с ходу, как сказали бы сейчас, — включается в работу.
Наверху, на Николаевской, паренёк соскакивает, на ходу снимает кольцо и ведёт лошадь вниз, встречать следующую конку.
Вот что такое «пристяжной хлопец»!
Я часами приглядывался к его работе. Я завидовал ему изо всех сил. Я всё время думал о нём. Разве я хуже его? Разве я не сумел бы точно так же накинуть кольцо и вскочить на подножку? Вполне сумел бы!
Однажды я не выдержал, взял дома огромный круглый харьковский корж (такие, по-моему, и выпекались только в Харькове), спрятал его, ещё горячий, за пазуху и отправился на Московскую улицу.
«Пристяжной хлопец» стоял на своём посту — босой, с большущим соломенным брилем на голове. Рядом с ним дремала понурая чалая лошадёнка.
Я осторожно спросил:
— Как тебя зовут?
Он из-под бриля посмотрел на меня и провёл грязным пальцем под носом:
— А тебе… на кой?
— Ну, просто так… Жалко, что ли, сказать, что ли!
— Ну, Гнашка, — сказал он, почёсывая одной ногой другую.
— Гнашка? А меня Яшка! — в тон ему ответил я.
Он благосклонно улыбнулся. Это меня подбодрило.
— Слышь, Гнашка, — сказал я, — дал бы мне раз попробовать! А?
Чего это… попробовать? — недоверчиво спросил он.
— Ну вот это. — Я показал на лошадь. — Один разочек. А я тебе вот это, видишь, вот… — и достал из-за пазухи корж.
Гнашка посмотрел на корж, потом на лошадь, потом снова на корж. Корж ему понравился — это сразу было видно.
— А на кой? — снова спросил он, не сводя глаз с коржа.
Ну просто так… причеплюсь, и всё… Давай! — Я поднёс ароматный корж к самому его носу.
Но тут послышался звон идущей снизу конки.
— Погоди трошки, — сказал Гнашка. — Стой здесь!.. Н-но!
Он разогнал своего коня, разбежался, накинул кольцо, успел мне крикнуть: «Не уходи!» — и вскочил на подножку. Всё это он проделал очень ловко — совсем как в цирке на Благбазе (Благовещенский базар). Я с завистью смотрел ему вслед.
Вот конка поднялась к Николаевской площади. Гнашка отцепился, сел на лошадь верхом и вернулся ко мне.
— Ну! — сказал я нетерпеливо. Гнашка протянул руку, помял корж:
— А сможешь?
— А чего не смочь?
Гнашка снова помял корж, потом понюхал его:
— А если кучер заругается?
— Не заругается… Чудак! Я ж твой бриль надену!
— Ага! — Это Гнашке понравилось. — Ну ладно! Только один раз. И гляди там, поаккуратнее!
— Что я, не знаю, что ли! — Я дал ему корж и взял наконец желанную перекладину постромок с кольцом и вожжи. Потом я сухим от волнения голосом спросил:
— А бриль?
— Ну на уж бриль, на!
Он нахлобучил мне на макушку свой бриль, словно прикрыл меня зонтиком. Я загнул соломенные поля, чтобы видеть конку.
— Ты, главное дело, на крюк гляди, на крюк! — сказал Гнашка и впился зубами в корж.
— Знаю!
Я поудобнее взял постромки и стал ждать. Надо сделать всё как следует, а то ещё, чего доброго, кучер наподдаст кнутом.
Наконец из-за угла показалась конка. Кучер хлещет по лошади, кричит:
— Эй вы, тигры, львы!.. Н-но!.. Н-ну!.. Н-но!..
Он старается взять разбег перед крутым подъёмом. Я приготовился. Лошади всё ближе. Слышу, как они храпят, фыркают. Вот и крюк. Я не свожу с него глаз. Он поравнялся со мной. Я дёрнул свою лошадь:
— А ну, тигра, пошла! Пошла!
Я побежал рядом с конкой:
— Пошла, пошла!.. Давай!..
Я накинул кольцо на крюк. Гоп! Увы, я промахнулся — крюк уходит куда-то…
— Стой! — закричал я что было сил и снова накинул кольцо на крюк.
Гоп! Кольцо сразу поехало куда-то. Попал, значит. Я обрадовался, выпустил перекладину, ухватился за ручку и скок на подножку — точь-в-точь как Гнашка. Кучер хлестнул по моей пристяжной и сказал:
— Да я ж тебе говорил, шо она ленивая… Н-но, Хивря!
Он, видимо, принял меня за Гнашку. Я был счастлив. Моя Хивря натягивала постромки не хуже коренников и бойко махала редким хвостом. Я стоял на подножке, на самом её кончике, впереди всех, и мне было очень-очень хорошо, мне было легко и радостно. Но вот и Николаевская площадь, вот и конец подъёму.
— Ну, бывай! — сказал кучер.
Я кивнул ему головой, соскочил с подножки, на ходу снял кольцо, и конка с пассажирами, со столбиками, с полотняными фестончиками проехала мимо меня. А мы с Хиврей отправились вниз, к Гнашке.
Я был на вершине блаженства. Мне казалось, что если не весь Харьков, то уж, во всяком случае, вся Московская улица видела, как я ловко прыгал и накидывал кольцо.
Когда мы с Хиврей вернулись на прежнее место, оказалось, что Гнашки там нет. Я обрадовался. Значит, я могу встретить ещё одну конку.
Вот она подошла. Я снова накинул кольцо. Снова вскочил на подножку и снова поехал вверх, на Николаевку. Там я снова соскочил, снова отцепился и снова погнал Хиврю вниз.
Гнашки на посту всё ещё не было. Я стал ждать третьей конки. Скоро она пришла. Всё совершилось в третий раз. А Гнашки всё нет как нет.
Я не знал, как быть. Мне вдруг захотелось домой. Руки у меня заболели, потому что я с силой натягивал постромки. Ноги заболели оттого, что я то и дело вскакивал на подножку и соскакивал. Голове было неловко из-за колючего бриля.
Что делать? Не оставлять же Хиврю одну! Я стал звать:
— Гнашка-а!.. Гнашка!..
Прохожие стали оглядываться. Кричать было неудобно. Тут снова подошла конка. Мы с Хиврей помогли ей подняться. Так нам пришлось проводить добрый десяток конок, пока наконец Гнашка не соизволил вернуться на свой пост.
— Ты где пропадал? — накинулся я на него. — На, держи! — И с облегчением передал ему Хиврины постромки и вожжи.
— Да тут у меня мамка хворая, — сказал он, — одна лежит. Ну я ей твоего коржа снёс. — Он взял постромки, провёл пальцем под носом и спросил: — Накатался?
— Ага! — сказал я, разминая пальцы.
— Завтра ещё приходи!
— Ладно…
— Смотри, коржа не забудь!
— Ладно…
Он что-то хотел ещё сказать, но тут подошла конка. Гнашка накинул кольцо, вскочил на подножку и на ходу крикнул:
— Бриль давай, бриль!
Я догнал его, вручил ему бриль и зашагал домой.
Больше я к нему не приходил. Быть «пристяжным хлопцем» мне расхотелось. Вот кондуктором быть или кучером — это другой разговор!..
Литература
- Алмазов Б.А. «Прощайте и здравствуйте, кони!». — Ленинград: Детская литература, 1978.
- Гиляровский В. Москва и москвичи. — СПб.: Азбука, 2020.
- Окский Г. Последняя конка // Мурзилка. — 1966. — № 10.
- Тайц Я. Неугасимый свет. — М.: Детгиз, 1963.
- Тэффи Н. А. Все о любви: Рассказы. Повесть. Роман. — М.: Политиздат, 1991.
