В символе нынешнего юбилейного года Победы воплощен собирательный образ России, родины-матери, которая зовёт народ на грандиозную битву ради отмщения.
Это колоссальная женская фигура с вознесённым над головой мечом. Она воительница. Она Победа. В красном, как знамя, как кровь.
Парад на Красной площади — традиция. Есть парады, которые занимают особое место в истории нашей страны. 7 ноября 1941 года с Красной площади войска уходили на фронт, где решалась участь столицы и всего государства. На подступах к Москве сражались войска нескольких фронтов, возводились оборонительные сооружения, составлялись батальоны противовоздушной обороны, формировались дивизии народного ополчения. Единство народа и армии, воля к победе и воинское мастерство помогали бить фашистов.
Летом 1943 года столица впервые осветилась не тревожным огнем минометов или зениток, а огнем праздничного салюта. Но самый главный, самый прекрасный салют осветил Москву 9 мая 1945 года — в день великой Победы. А 24 июня 1945 года вновь прошёл парад по Красной площади. Парад Победы.
Виктор Кологрив
Два золотистых танка
Когда началась Великая Отечественная война, мне было пять лет. Но маленький человек быстро взрослеет, попадая в водоворот лишений и тягот наряду со взрослыми. Конечно, невзгоды омрачают его не постоянно, а в те часы и минуты, когда он страдает сам или видит страдания других. А вот зарубки и раны в душе все равно остаются и напоминают о себе всю жизнь.
ПРОВОДЫ
Мою родную деревеньку Ивановку, в которой было-то всего восемь домов, расположившихся вдоль большака, не бомбили, не жгли, из пушек не обстреливали. Немцы по ней проходили, но уже пленными, с печально опущенными головами. Я знал, что они наши враги, что они убили моего отца. Но мне всё равно почему-то было их жалко. Может быть, потому что их вели под конвоем, и конвоиры сурово на них покрикивали и прикладами подталкивали отстающих.
Накануне войны в одном из домов, пахнущих свежей смолой, с недостроенным высоким крыльцом и наполовину возведённым сараем для скота, поселилась наша семья. Из этого дома, так и не успев его достроить, ушёл на войну отец.
С тех пор минуло много лет. А я, как сейчас, вижу его, светловолосого, стройного, с печальным скуластым лицом. Ранним июльским утром он усаживает нас с братом на дроги, а сам идёт пешком. За деревней, по его команде, мы спрыгиваем с дрог и с криком «Папа! Папа!» бежим за подводой. Он машет нам рукой и велит возвращаться домой.
Мы останавливаемся и тоже машем ему. А дроги, на которых отец едет на войну, как думаем мы, убегают вдаль.
На самом деле отец едет пока в райцентр, на призывной пункт. А уже оттуда его должны отправить на фронт.
Черед отца пришёл через месяц после начала войны. К тому времени все деревенские мужики были уже мобилизованы. Он же, работавший председателем колхоза, получил отсрочку, чтобы завершить дела. Тогда мы с братом не знали об этом. А если бы и знали, то мало бы что поняли: Генке было четыре года, а мне чуть больше. Но предчувствие большой беды, тревога за ушедших на войну передавались от взрослых и нам, детям.
На другой день, после проводов отца в райцентр, напротив нашего дома, посреди дороги остановился грузовик, в кузове которого, сгрудившись, стояли молодые парни. Из кузова спешно выпрыгнул отец и побежал к нашему дому. Навстречу ему с плачем рванулась мама, а за ней и мы с братом. Парни что-то кричали, смеялись, давая советы отцу, но, увидев нас, притихли. Шофер, высунувшись из кабины, торопил отца. Но на улицу высыпали уже все жители нашей маленькой деревеньки. Каждый хотел с ним попрощаться, кто-то наказывал передать поклон родному человеку, будто отец должен был встретить его.
Когда машина поехала, бабы запричитали, мама заревела навзрыд, Генка тоже заплакал. А я, предупрежденный отцом, что мужику реветь не положено, молча сглатывал слёзы.
ПОХОРОНКА
Как бы я хотел перечитать сейчас отцовские письма, которые он присылал нам с фронта! Они были написаны на листочках и сложены треугольником. На чистой стороне бесконвертного письма треугольничка указан адрес. Не до конвертов было на фронте.
Нет отцовских писем. Пропали при переездах.
Обидно. Ах, если бы поаккуратнее да позаботливее отнестись к ним! Узнал бы, о чём он тогда думал, о чём мечтал.
Я не помню, о чём он писал, хотя мама и читала нам вслух его письма. Но точно знаю, что о нас с братом он заботился. Однажды в одном из писем-треугольничков он прислал нам с Генкой два малюсеньких золотистых танка. Вероятно, это были войсковые отличительные знаки, которые солдаты носили на петлицах. А отец был командиром танка, сержантом в армии генерала Катукова.
В деревне ведь тогда никаких игрушек не водилось, а тут такие невиданные значки. Мы с братом гордились ими и, конечно, по малолетству, хвастались перед ребятишками, но и давали поиграть.
По первости горе нашу деревню обходило стороной. Никто из деревенских мужиков не был убит и не пропал без вести. Война шла, но где-то далеко. Фронтовики в своих письмах сообщали хорошие новости, плохие вымарывались цензурой. Танковая армия Катукова, в рядах которой сражался отец, дубасила фашистов под Воронежем, но и немцы не давали танкистам покоя.
Треугольнички от отца стали приходить реже. А потом и совсем долго не было от него писем.
И вдруг в жаркий июльский полдень, ровно через год как отец ушёл на фронт, почтальонка вручила маме необычное с виду письмо. В конверте! Мы-то привыкли к солдатским треугольничкам. Мама насторожилась, в глазах её заблестели слёзы. Я был слишком мал, чтобы понять, что в конверте находилось похоронное извещение, или, попросту, «похоронка» — и стал просить маму, чтобы она поскорее прочитала отцово письмо.
Но когда она, пробежав его глазами, заголосила и хлестнулась на землю, а зарёванные бабы — подруги матери — велели мне сбегать в поле за дедушкой и бабушкой, родителями отца, до меня дошло, что папу я уже никогда не увижу и не услышу его голоса. На меня накатила такая безысходная тоска, что я всю дорогу бежал и плакал.
Тоска по отцу не проходила долго, пока не стали приходить похоронки и в другие дома, и моё горе слилось с горем других деревенских ребятишек. Слившись, оно не уменьшилось, но как бы перемешалось и предстало как бы в ином качестве — всеобщего людского горя. Страдать сообща все-таки было легче. Постепенно тоска по отцу приутихла, но рана в душе полностью так и не зарубцевалась.
СВИСТУЛЬКИ ОТ ЕФИМКИ БЛАЖЕННОГО
В чудо верят не только дети, но и взрослые. Вот и наша мама уверяла себя и нас с братом, что отец не убит, а лежит где-то в госпитале или пропал без вести.
А когда в соседнюю деревню Григорьевку вернулся с фронта искалеченный, без ноги, дядя Саня Кудрявцев, которого считали геройски погибшим, как говорилось в полученной на него похоронке, мама и другие вдовы-солдатки ещё сильнее поверили в чудо.
Поверить-то поверили, но почему-то сами стали искать по окрестным селам гадалку, чтобы она подтвердила их веру.
А тут по деревне пронёсся слух, будто бы в селе Екимцеве, что в двадцати километрах от нашей деревни, живет блаженный Ефимко: не Ефим, не Ефимка, а именно Ефимко. Так вот, этот Ефимко умел гадать. А главное, он нагадывал добрые вести.
Если же добрых вестей не предвиделось, Ефимко каким-то образом это предчувствовал, гадать отказывался. И будто бы говорил: «Иди с Богом. Всё образуется». За гаданье плату не брал, а если ему приносили и оставляли тайком яйца, мёд или что другое, что могли наскрести солдатки в своих опустевших сусеках, старик раздавал тем, кто приходил к нему ни с чем, окромя голодного блеска в усталых глазах.
К нему и собралась наша мама. Нас с Генкой отвела к дедушке и бабушке, родителям отца. Они жили рядом, в Евдокимовке, такой же маленькой деревушке, как и наша Ивановка.
Бабушка одобрила мамино намерение, а дед маму отговаривал, не верил он ни в какие гадания. Но мама осталась при своём мнении, тем более, что с ней решились идти к блаженному Ефимке ещё несколько солдатских вдов.
Вернулась мама через два дня. Повеселевшая. Ефимко не отказал ей и не произнёс своё «Иди с Богом, всё образуется», чего она больше всего опасалась.
Он сочувственно выслушал её, мягко расспросил о семье, о детках и велел терпеливо ждать окончания войны. Напоследок благословил, но ничего не пообещал, а лишь подарил маме две глиняные свистульки для нас с Генкой, сделанные им самим.
Неназойливое душевное внимание блаженного старика, хотя, как мама рассказывала, ничего такого, что говорило бы о его блаженности, она не заметила в его глазах, успокоило её, окрылило и вселило надежду.
Ярко раскрашенные Ефимкины свистульки-птички нам с Генкой так понравились, что мы ни днём, ни ночью с ними не расставались. Днем мы в них беспрерывно свистели, а вечером с ними засыпали. Потом куда-то эти свистульки делись, наверное, разбились или потерялись. На смену им приходили и уходили другие самодельные игрушки. О свистульках я совершенно забыл. И только через много лет, прочитав статью в «Комсомольской правде» о художнике Ефиме Честнякове, ученике Репина, я узнал, что подаренные нам с братом свистульки были слеплены и расписаны не просто Ефимкой, а уникальным самобытным художником.
В годы моего детства он жил в Ефимцеве, под Кологривом, до войны работал учителем в сельской школе, рисовал картины, лепил из глины игрушки.
Был он отзывчивым, мягким, не жадным, готовым, как говорят, отдать другому последнюю рубашку, да к тому же ещё и хорошим психологом, умел заглянуть в душу к человеку и успокоить его. За необычность поведения и кажущуюся простоту местные жители и прозвали его Ефимком Блаженным. Его рисунки и картины долго валялись на деревенских чердаках. Кто-то ими даже растапливал печку.
И вот наступил час, когда о художнике Ефиме Честнякове, благодаря заботливым музейным искателям, узнали не только в России, но и за границей.
Я видел его картины и рисунки на выставках. Они прекрасны — лучатся теплом и добротой. На них много детей. Мне кажется, что среди них есть и мы с братом, уж больно все там похоже на моё детство. И мне, будто наяву, слышится звонкий и нежный свист, исходящий от ярких свистулек-птичек от Ефимки Блаженного.
КОНИ
Все ребята любят кататься. Сейчас-то для детей полно всяких механических транспортных средств. А тогда в деревне самым доступным «транспортом» были палочные кони. Ты — всадник, палка — конь. И теперь, по-моему, этот вид транспорта ребятами не забыт.
А ещё сельские мальчишки обожали настоящих коней. Малышам разрешалось кататься на них вместе со взрослыми, а подросткам позволялось самостоятельно на лошадях и работать.
За мамой была закреплена каурая молодая лошадь Ласточка. Мама на ней пахала, боронила, возила дрова и сено на ферму, где работала.
Привыкшая раньше к твердому мужскому голосу, Ласточка не всегда слушалась маму и иногда доводила её до слёз. Она могла встать посреди поля или посреди дороги и никакими уговорами или угрозами нельзя было сдвинуть её с места. В качестве мужчин-помощников, хоть мы и были от горшка два вершка, мама стала брать нас с собой.
Генку она сажала верхом на Ласточку, а я, как старший, вёл лошадь за узду по борозде, мама шла за плугом или бороной.
Ласточка упрямиться перестала, видать, стыдно ей было перед малолетками выказывать свою норовистость. Позже, когда я научился правильно запрягать лошадь, понял, почему Ласточка упрямилась. Мама по неопытности — она ведь до войны ни разу лошадь не запрягала — что-то делала не так с упряжью. А известно, что никакой конь не сдвинется с места, если на нем расстегнулась супонь или чем-то мешает ему сбруя.
После работы, по дороге на конюшню или от конюшни до поля, верхом обычно ехал я, а Генка бежал рядом с мамой. Ласточка не спешила, вышагивала ровно, ехать на ней было одно удовольствие, хоть и без седла.
Однажды я осмелел и надумал прокатиться на Ласточке «с ветерком». Маму, конечно, не предупредил, она бы не разрешила гнать уставшую лошадь. И я заколотил по впалым бокам Ласточки босыми пятками.
Ну кому же понравится, если по его животу, хоть и не слишком сильно, станут барабанить? Ласточка обернулась, схватила меня зубами за посконную штанину — и сдёрнула на землю.
Приземлился я удачно, задом. Ничего себе не повредил и даже испугаться не успел. Мама меня поругала, но на Ласточку снова посадила, только я уж её пятками больше не колотил. А Генка всю дорогу надо мной смеялся, как над маленьким.
Я точно не помню, сколько в колхозе было лошадей.
Наверное, мало, иначе бы, когда поступил приказ пригнать лошадей в Маракино для отбора и отправки на фронт, бабы не запричитали, что теперь придётся работать в поле на коровах. А уставшие от непосильного труда коровы перестанут давать молоко. Молоко же, когда другой еды нет, — спасение всем. И старым, и малым, но в особенности — малым.
Отвести лошадей на комиссию поручили ребятишкам. А больше было некому. Все взрослые, кроме старого конюха деда Егора, были заняты на сенокосе.
Мне достался спокойный мерин Быстрый. Я с ним недавно подружился, давал ему с ладони соленую корочку, и он меня слушался. Если я приказывал ему бежать, он бежал; если просил не торопиться, — он шёл ровным шагом.
Дед Егор помог нам сесть на коней и велел потихоньку трогаться, ни в коем случае не скакать наперегонки, чтобы не сбить себе ягодицы. Лошади ведь были не седланы. А без седла лошадиный хребет, будто напильник, елозит по твоей заднице.
Полтора километра, до самого Маракина, мы ехали шагом, помня о предостережении конюха.
Наших коней осмотрели и всех забраковали: у кого были треснуты копыта, у кого — гнилые зубы, у кого — брюхо раздутое.
Мы вначале огорчились, а потом обрадовались, что все кони остаются с нами. Кто-то гикнул. Кони почувствовали настроение малолетних седоков и понеслись.
Как я ни уговаривал Быстрого не скакать, он меня на этот раз не послушался. Ещё в дороге я почувствовал, как саднит мой зад.
Возле конюшни я спрыгнул с Быстрого и в раскорячку помчался к запруде, чтобы искупаться. Было жарко и душно, конская шерсть набилась в штаны и под рубаху. Холодная вода, точно калёное железо, обожгла мою стёртую кожу между ягодицами. Я заорал от боли и выбрался на берег. Побежал, как мог, за помощью к бабушке. Мы с Генкой и мама всегда к ней обращались, если у нас что-то болело.
Поохав и поругав меня за непутёвость, бабушка тут же принялась готовить снадобье из травы зверобоя и льняного масла.
Пока она готовила — варила, смешивала, потом снова варила и настаивала, мне пришлось стоять и лежать, чтобы не причинять себе боль.
Наконец, бабушка сделала мне повязку и закрепила её на шее. С этой повязкой, как с портупеей через плечо, я проходил до конца лета, пока не наросла новая кожа.
БОСОНОГИЕ УЧЕНИКИ
Летом и осенью мы с ребятами бегали по деревне босиком. Это считалось нормальным и даже полезным. И в лес по грибы и по ягоды тоже ходили босые, хотя там было опасно из-за гадюк. Но что поделаешь, если прежняя обувь либо износилась, либо стала мала, а новую раздобыть было негде.
Как же я обрадовался, когда у меня появились ботинки. Мама выменяла их у беженцев на картошку, хотя нам и самим есть было нечего.
Дело в том, что мне предстояло идти в первый класс. И вот, чтобы я не ходил в школу босиком, мне справили обнову.
Не помню, был ли я предупреждён мамой или сам догадался, что обувь надо беречь, но каждый раз из школы я возвращался босым, перекинув через плечо свои ботинки.
Мне повезло. А ведь многие ученики до холодов оставались босыми. Правда, на осень и зиму босоногим ребятам, отцы которых воевали или погибли, и никто из родственников не мог им помочь, в школе выдавали сапоги и валенки, а иногда и пальто из специального государственного фонда.
Один раз и мне из этого фонда достались валенки.
После меня их носил мой брат Генка. А я ходил зимой в лаптях. Их плёл для меня дедушка. В лаптях было удобно: сухо и тепло. Тогда многие деревенские ребятишки, за неимением другой обувки, носили лапти, как герои картин Ефима Честнякова.
Учиться было трудно: ведь на весь класс полагался всего один букварь. Им пользовались по очереди. А вот тетрадь, помнится, была у меня собственная. И я старательно, хотя и не всегда успешно, выводил в ней палочки и буквы, осторожно макая перо в чернильницу-непроливайку, чтобы не оставлять клякс.
Из школы часто не хотелось уходить домой, особенно, когда молоденькая учительница Юлия Васильевна, выпускница педучилища, читала нам вслух про сына полка Ваню Солнцева, или про героического матроса Кошку, или про отважного вожака ребят Тимура.
Позже, кажется, в третьем классе, когда я научился хорошо читать, я прочитал взахлёб и «Сына полка» Валентина Катаева, и «Похождения одного матроса» Константина Станюковича, и «Тимура и его команду» Аркадия Гайдара. Удивительно интересные и светлые книги, с приключениями.
Когда я заканчивал первый класс, пришла весть об окончании Великой Отечественной войны. Солдаты стали возвращаться домой. Я и брат, наивно верившие вместе с мамой в чудо, завидев одиноко бредущих солдат, позванивающих медалями, выбегали на дорогу и пристально вглядывались в лица. Не отец ли?
Под коньком нашего недостроенного дома так и остались висеть еловые ветки. Такие ветки висели и на многих других избах. Это были знаки скорби.
Они напоминали о том, что отсюда кто-то ушёл на войну и не вернулся.
Литература
Кологрив В. Два золотистых танка // Пионер. — 2005. — № 5.
Коротко об авторах
Виктор Кологрив (настоящее имя Виктор Фёдорович Смирнов, 1936-1918) — русский писатель, журналист, главный редактор журнала «Семья и школа» в 1984–1997 гг., автор книг для детей и взрослых.
Ефим Васильевич Честняков (Евфимий Самойлов, 1874-1961) — русский художник, писатель, скульптор, родился и жил в Костромской губернии, учился в Тенишевской мастерской в Петербурге.